31.12.2011 в 00:05
Пишет Андрей И.С.:Стиляги
Название: Америка, отпусти
Пейринг: Мелс/Фред
Рейтинг: PG-13
Размер: мини
инфа: вот она
читать дальшеМы сидели на хате у кого-то из ребят, и все было не так, как раньше. Не хуже, не лучше, просто Фред – я вдруг заметил – улыбался грустно-грустно, и становилось почему-то стыдно перед ним за обшарпанные стены и мутные окна, даже за желтые короткие штаны и каменно залакированную прическу…
Мы побежали на Бродвей и я выхватил у первого, кто протянул, ключи от хаты – не верится, теперь уже я был «свой», чувак, известный на весь город самым заливистым и дерзким саксофоном. А Фреда даже узнали не сразу, пригляделись только – и уж тогда понеслось! объятия, визги, смех и шальная радость в глазах у ребят – это же Фред, это же самый наш из всех наших… только не тот, не прежний оказался Фред, может быть, я один это и заметил. Но только меня он на пороге моей хаты так стиснул, что у меня перед глазами побелело – а с остальными мягко, сдержанно, как-то не по-нашему поздоровался – и побежали мы от Бродвея скорее, скорее, только бы наедине остаться. А там – сигареты в зубы, глаза в глаза, и об Америке, об Америке…
- Ты не обижайся, Мэл, да только и правда, американцы они такие – не как мы, совсем другие, - Фред сидит на чиненной-перечинненой табуретке, аккуратно затягивается заграничной сигаретой и бродит задумчивым мягким взглядом по этим треклятым стенам, которые мы когда-то вместе терпеть не могли. – В Америке больше, чем здесь, начинаешь ценить то, что внутри, поверх чего надевают и малиновые пиджаки и совпаршив… это очень свободная страна, знаешь, Мэл – там и в самом деле ходят так, что от наших жлобов не отличишь, но это только потому что им ничего не запрещают. И мне даже кажется, что там у них больше на человека смотрят, чем у нас… здесь-то – шмотки и все, а у них – личность. Понимаешь ты, Мэлс?
Я понимал, очень хорошо понимал и видел, как изменился Фред, и хотелось встряхнуть его за грудки, сильно, чтобы дорогая и приятная ткань его пиджака затрещала под моими пальцами. Очень хотелось, чтобы Америка уступила Фреда мне, хотя бы на полчаса, хотя бы на день.
Но у Фреда были идеальная строгая прическа, выбритые виски, черный в тоненькую, почти незаметную полоску галстук, начищенные до зеркального блеска туфли – и взрослый, немножко усталый, невыносимо добрый взгляд. Как будто ему было жаль нас всех, прозябающих на воображаемом Бродвее, несвободных, и оттого пестрых, смелых, молодых и злых. Как будто ему было совсем не жаль жизни, от которой он уехал.
Наверное, он и в самом деле ничего не потерял, и от этого мне становилось больно и тоскливо, потому что вместе с Фредом капля по капле утекали мое время, моя молодость, мои надежды… только рядом с ним я вдруг ощутил, как скоро все это течет сквозь мои пальцы со смятыми от кнопок саксофона подушечками. Фред приехал взрослым и даже мудрым, и я снова, как когда-то, пытаясь стать стилягой, был перед ним школьником, мальчишкой, я снова ничего не понимал.
- Я не обижаюсь. Фред, ты к нам надолго? – глаза у него стали еще красивее, чем раньше, когда-то они горели задором, бесбашенной веселостью, а теперь были под стать мягкому карему цвету – спокойные, ясные, добрые…
И у меня аж сердце в груди останавливалось, когда он на меня так по-доброму глядел, и совсем далеким становился Фред; не Фредом даже, а Федей, Федором Брусницыным, серьезным и вроде бы интеллигентным человеком, дипломатом, американцем – а не просто крутым чуваком и авторитетом среди несерьезных сверстников. И горечь от этого оседала внутри, и – тут же – спокойнее становилось, теплее, как будто говорил своим карим взглядом серьезный Федор Брусницын о том, что впереди будет только хорошее.
Что подкладки у наших костюмов уже с лейблами, не штопанные и не дырявые, не грязные – крепкие подкладки, качественные.
- Надолго, Мэлс, - убедительно и негромко отвечает Фред; так убедительно маленьким говорят, чтобы они поверили.
А я и чувствую себя маленьким, цепляющимся за старшего товарища. И Фред уже где-то далеко впереди, дальше всех нас, кто был в его кругу, а мне очень хочется не потерять его из виду, догнать его; я очень хочу его, такого успешного, такого не нашего, красивого и доброго… прежнего Фреда отпустить было не особенно сложно, тогда, когда он напяливал непривычный деловой костюм и стриг виски, казалось, что при первой возможности он выпрыгнет из этого маскарада в нашу реальную жизнь, в жизнь стиляг. Теперь я отлично понимал, что никуда он не выпрыгнет, что он уже пришел в свою жизнь – и скорее всего уйдет от нас.
-… надолго, но не к нам, - заканчиваю я за него, и Фред кивает с чуть виноватой улыбкой.
Он пьет сладкий остывший чай из большой кружки, и это очень к нему идет – ни коктейли, ни виски, ни какой-нибудь высокоградусный и вычурный алкоголь, а простой сладкий чай. Некоторое время назад ни я, ни кто-нибудь из наших, наверное, и помыслить не мог, какой он простой, даже домашний, сладкий и теплый, как этот чай – какой на самом деле наш заводила, наш Фред.
- Можно я тебя поцелую? – и в этот момент мне по-дурацки интереснее всего знать – он успел уже привыкнуть к моим неожиданным и ненужным вопросам?
- Можно, Мэлс – это в Америке тоже не запрещено, - он кивает, а я всей душой в эту минуту ненавижу Америку, потому что она не желает делиться Фредом, тем Фредом, который и так уже целиком в ее лапах. – Но даже если бы и было запрещено…
Этого мне достаточно, и я спрыгиваю с табуретки, наклоняюсь к нему и целую его сладкие улыбчивые губы. Кажется, никогда по-другому я их и не представлял; а какими Фред видел мои губы, когда я примерялся к саксофону, нашептывал и завывал в блестящий микрофон, учился у него курить? теперь у меня нет времени на этот вопрос, потому что Фред откидывает голову и прикрывает свои красивые глаза, и мне очень хочется верить, что так он просит меня продолжить. И я даже надеюсь в глубине души, что не зря выпросил у кого-то ключи от пустой хаты.
Мне кажется, что, если раздеть его и раздеться самому – мы станем наравне, но потом вспоминается, как верно сказал Фред недавно – главное не то, что снаружи, главное – это подкладка; а у него на подкладке давно написано витиевато, красиво и не по-русски, что он – американец. Поэтому когда я целую его, мне хочется достать до самого его нутра, оставить в нем какой-то свой след, чтобы сказать – ведь я же был в твоей жизни, Фред, ты помнишь? Фред, Фред!
- Фред, Фред… - бормочу, зову в его поддающиеся губы, и он отвечает с незнакомым мне акцентом, плавным, перекатывающимся, точно таким, которому мы раньше пытались подражать – американским:
- Мэлс…
Не Мэл – и это уже кажется достижением; и пока я бросаю на запыленный пол его дорогие шмотки, пока прижимаю его плечами к шершавой стене коммуналки, пока сцеловываю с его губ вкус сладкого, какого-то дешевого и некрепкого чая, про себя я прошу только одного.
Америка, отпусти его. Отпусти его хотя бы на полчаса, хотя бы на день, хотя бы на такую короткую нашу жизнь, потому что если в Америке нет стиляг – значит, в Америке нет и никогда не будет меня, а я очень хочу быть рядом с Фредом…
- Федь, слышишь меня?
- Поехали на Бродвей, Мэлс.
Он лежит на своем дорогом пиджаке, прямо на полу, и качественная ткань не дает ему замерзнуть в продуваемой семью ветрами комнатушке; красивые глаза закрыты, и я только гадаю, о каком Бродвее идет речь. И хотя я знаю, что эти стены с облупившейся штукатуркой, обрывками обоев и газет – стены этой страны уже не удержат Фреда, во мне все равно теплится надежда, и мне даже на минуту кажется, что я его почти догнал.
- Поедем, Фред. Нас там уже ждут.
URL записиНазвание: Америка, отпусти
Пейринг: Мелс/Фред
Рейтинг: PG-13
Размер: мини
инфа: вот она
читать дальшеМы сидели на хате у кого-то из ребят, и все было не так, как раньше. Не хуже, не лучше, просто Фред – я вдруг заметил – улыбался грустно-грустно, и становилось почему-то стыдно перед ним за обшарпанные стены и мутные окна, даже за желтые короткие штаны и каменно залакированную прическу…
Мы побежали на Бродвей и я выхватил у первого, кто протянул, ключи от хаты – не верится, теперь уже я был «свой», чувак, известный на весь город самым заливистым и дерзким саксофоном. А Фреда даже узнали не сразу, пригляделись только – и уж тогда понеслось! объятия, визги, смех и шальная радость в глазах у ребят – это же Фред, это же самый наш из всех наших… только не тот, не прежний оказался Фред, может быть, я один это и заметил. Но только меня он на пороге моей хаты так стиснул, что у меня перед глазами побелело – а с остальными мягко, сдержанно, как-то не по-нашему поздоровался – и побежали мы от Бродвея скорее, скорее, только бы наедине остаться. А там – сигареты в зубы, глаза в глаза, и об Америке, об Америке…
- Ты не обижайся, Мэл, да только и правда, американцы они такие – не как мы, совсем другие, - Фред сидит на чиненной-перечинненой табуретке, аккуратно затягивается заграничной сигаретой и бродит задумчивым мягким взглядом по этим треклятым стенам, которые мы когда-то вместе терпеть не могли. – В Америке больше, чем здесь, начинаешь ценить то, что внутри, поверх чего надевают и малиновые пиджаки и совпаршив… это очень свободная страна, знаешь, Мэл – там и в самом деле ходят так, что от наших жлобов не отличишь, но это только потому что им ничего не запрещают. И мне даже кажется, что там у них больше на человека смотрят, чем у нас… здесь-то – шмотки и все, а у них – личность. Понимаешь ты, Мэлс?
Я понимал, очень хорошо понимал и видел, как изменился Фред, и хотелось встряхнуть его за грудки, сильно, чтобы дорогая и приятная ткань его пиджака затрещала под моими пальцами. Очень хотелось, чтобы Америка уступила Фреда мне, хотя бы на полчаса, хотя бы на день.
Но у Фреда были идеальная строгая прическа, выбритые виски, черный в тоненькую, почти незаметную полоску галстук, начищенные до зеркального блеска туфли – и взрослый, немножко усталый, невыносимо добрый взгляд. Как будто ему было жаль нас всех, прозябающих на воображаемом Бродвее, несвободных, и оттого пестрых, смелых, молодых и злых. Как будто ему было совсем не жаль жизни, от которой он уехал.
Наверное, он и в самом деле ничего не потерял, и от этого мне становилось больно и тоскливо, потому что вместе с Фредом капля по капле утекали мое время, моя молодость, мои надежды… только рядом с ним я вдруг ощутил, как скоро все это течет сквозь мои пальцы со смятыми от кнопок саксофона подушечками. Фред приехал взрослым и даже мудрым, и я снова, как когда-то, пытаясь стать стилягой, был перед ним школьником, мальчишкой, я снова ничего не понимал.
- Я не обижаюсь. Фред, ты к нам надолго? – глаза у него стали еще красивее, чем раньше, когда-то они горели задором, бесбашенной веселостью, а теперь были под стать мягкому карему цвету – спокойные, ясные, добрые…
И у меня аж сердце в груди останавливалось, когда он на меня так по-доброму глядел, и совсем далеким становился Фред; не Фредом даже, а Федей, Федором Брусницыным, серьезным и вроде бы интеллигентным человеком, дипломатом, американцем – а не просто крутым чуваком и авторитетом среди несерьезных сверстников. И горечь от этого оседала внутри, и – тут же – спокойнее становилось, теплее, как будто говорил своим карим взглядом серьезный Федор Брусницын о том, что впереди будет только хорошее.
Что подкладки у наших костюмов уже с лейблами, не штопанные и не дырявые, не грязные – крепкие подкладки, качественные.
- Надолго, Мэлс, - убедительно и негромко отвечает Фред; так убедительно маленьким говорят, чтобы они поверили.
А я и чувствую себя маленьким, цепляющимся за старшего товарища. И Фред уже где-то далеко впереди, дальше всех нас, кто был в его кругу, а мне очень хочется не потерять его из виду, догнать его; я очень хочу его, такого успешного, такого не нашего, красивого и доброго… прежнего Фреда отпустить было не особенно сложно, тогда, когда он напяливал непривычный деловой костюм и стриг виски, казалось, что при первой возможности он выпрыгнет из этого маскарада в нашу реальную жизнь, в жизнь стиляг. Теперь я отлично понимал, что никуда он не выпрыгнет, что он уже пришел в свою жизнь – и скорее всего уйдет от нас.
-… надолго, но не к нам, - заканчиваю я за него, и Фред кивает с чуть виноватой улыбкой.
Он пьет сладкий остывший чай из большой кружки, и это очень к нему идет – ни коктейли, ни виски, ни какой-нибудь высокоградусный и вычурный алкоголь, а простой сладкий чай. Некоторое время назад ни я, ни кто-нибудь из наших, наверное, и помыслить не мог, какой он простой, даже домашний, сладкий и теплый, как этот чай – какой на самом деле наш заводила, наш Фред.
- Можно я тебя поцелую? – и в этот момент мне по-дурацки интереснее всего знать – он успел уже привыкнуть к моим неожиданным и ненужным вопросам?
- Можно, Мэлс – это в Америке тоже не запрещено, - он кивает, а я всей душой в эту минуту ненавижу Америку, потому что она не желает делиться Фредом, тем Фредом, который и так уже целиком в ее лапах. – Но даже если бы и было запрещено…
Этого мне достаточно, и я спрыгиваю с табуретки, наклоняюсь к нему и целую его сладкие улыбчивые губы. Кажется, никогда по-другому я их и не представлял; а какими Фред видел мои губы, когда я примерялся к саксофону, нашептывал и завывал в блестящий микрофон, учился у него курить? теперь у меня нет времени на этот вопрос, потому что Фред откидывает голову и прикрывает свои красивые глаза, и мне очень хочется верить, что так он просит меня продолжить. И я даже надеюсь в глубине души, что не зря выпросил у кого-то ключи от пустой хаты.
Мне кажется, что, если раздеть его и раздеться самому – мы станем наравне, но потом вспоминается, как верно сказал Фред недавно – главное не то, что снаружи, главное – это подкладка; а у него на подкладке давно написано витиевато, красиво и не по-русски, что он – американец. Поэтому когда я целую его, мне хочется достать до самого его нутра, оставить в нем какой-то свой след, чтобы сказать – ведь я же был в твоей жизни, Фред, ты помнишь? Фред, Фред!
- Фред, Фред… - бормочу, зову в его поддающиеся губы, и он отвечает с незнакомым мне акцентом, плавным, перекатывающимся, точно таким, которому мы раньше пытались подражать – американским:
- Мэлс…
Не Мэл – и это уже кажется достижением; и пока я бросаю на запыленный пол его дорогие шмотки, пока прижимаю его плечами к шершавой стене коммуналки, пока сцеловываю с его губ вкус сладкого, какого-то дешевого и некрепкого чая, про себя я прошу только одного.
Америка, отпусти его. Отпусти его хотя бы на полчаса, хотя бы на день, хотя бы на такую короткую нашу жизнь, потому что если в Америке нет стиляг – значит, в Америке нет и никогда не будет меня, а я очень хочу быть рядом с Фредом…
- Федь, слышишь меня?
- Поехали на Бродвей, Мэлс.
Он лежит на своем дорогом пиджаке, прямо на полу, и качественная ткань не дает ему замерзнуть в продуваемой семью ветрами комнатушке; красивые глаза закрыты, и я только гадаю, о каком Бродвее идет речь. И хотя я знаю, что эти стены с облупившейся штукатуркой, обрывками обоев и газет – стены этой страны уже не удержат Фреда, во мне все равно теплится надежда, и мне даже на минуту кажется, что я его почти догнал.
- Поедем, Фред. Нас там уже ждут.