- По телевизору говорят, что жестокость это плохо... - Не жестокость, а жесть и кость. Потому что жесть ржавеет, а кость ломается...
4 июня в Иркутске состоится городской Карнавал , в котором примут участие более семи тысяч человек. Эта цифра в несколько раз превышает количество человек, принявших участие в шествии в прошлом году. Несмотря на попытки внести изменения по сравнению с прошлым годом, маршрут карнавала остался неизменным. Шествие начнется в 16 часов и пройдет по самой широкой улице города, Карла Маркса, от перекрестка с улицей Октябрьской Революции до памятника Александру III на бульваре Гагарина.
«Несмотря на многие попытки изменить маршрут шествия, мы все же решили ничего не менять, чтобы карнавал в Иркутске сделать настоящей традицией, – говорит Игорь Кокоуров, председатель оргкомитета праздничного шествия, – единственное, что изменилось – это время проведения. Карнавал начнется чуть позже, чем в прошлом году. Время выбрано неслучайно. По нашим планам, шествие продлится около трех часов, после чего плавно перетечет в масштабные празднования на стадионе «Труд», а затем и в салют».
Движение на улице Карла Маркса будет перекрыто в этот день уже в 11 утра. Организаторы просят горожан в этот день не оставлять машины на улице, чтобы не создавать дополнительных неудобств себе, а также организаторам, которым придется эвакуировать весть транспорт.
В этом году в карнавальном шествии примут участие 110 команд, каждая из которых организует свою колонну. Для участия подали заявки представители бизнеса, творческих коллективов и даже государственных учреждений и предприятий. «Сейчас мы прекратили прием заявок, так как карнавал не сможет сместить в себя слишком много человек, – комментирует Игорь Кокоуров, – важно, чтобы праздник оставался праздником, а даже самое интересное зрелище невозможно смотреть слишком долго. Особых ограничений для коллективов, принимающих участие в шествии, не было. Единственным условием было отсутствие политизированности».
Спонсорами мероприятия стали крупные представители бизнеса Иркутска. Каждая компания-спонсор предоставит призы понравившейся колонне. Генеральный директор сети салонов «Мир мебели» Диана Салацкая: «Радостно, что в нашем городе проводится такое мероприятие, которое сможет объединить горожан и поможет достойно отметить юбилей города. И те компании, которые имеют финансовую возможность, просто обязаны поддержать такое начинание».
После первого иркутского карнавала, прошедшего в прошлом году, наш город вошел в Ассоциацию карнавальных городов Европы. По мнению организаторов, это большой шаг, как для шествия «Шагаем вместе», так и для формирования бренда города. «Хотелось бы, чтобы это сотрудничество с другими европейскими карнавалами не было только на словах или бумаге, – говорит Игорь Кокоуров, – Мы надеемся, что в будущем делегации из европейских городов смогут принять участие в нашем карнавале. И если в будущем позволят финансы, на мой взгляд, прекрасным призом для лучшей колонны шествия может стать поездка на карнавал в один из европейских городов».
Мдя, и до нас Карнавал добрался))) Только я его себе определенно не так представляю, как другие иркутяне
- По телевизору говорят, что жестокость это плохо... - Не жестокость, а жесть и кость. Потому что жесть ржавеет, а кость ломается...
Во-первых подсолнухи, во-вторых глаза...эх!
Устин Морозов. У актёра глаза неправильные((
*** Один за другим мелькали послевоенные годы. Всякое бывало в колхозе — и успехи и неудачи. За то и за другое Устин был ответствен настолько же, насколько и другие бригадиры, сам Захар, все колхозники. За что-то Морозова можно было упрекнуть, критиковать. И Захар не стеснялся это делать, как не стеснялись в районе спрашивать с самого Большакова за колхозные дела. Но повернуться к Устину «по-человечески» Захар не мог. Умом понимал, что надо, а сердце не подчинялось. Морозов это по-прежнему чувствовал, видел. И однажды, когда вместе ехали на ходке с поля, Устин неожиданно сказал, шевельнув вожжами: — Ладно, Захар. Ко мне у тебя с первых дней сердце не лежит... — Городишь что-то... — неловко промолвил Захар. — Ни к чему вроде... — Может, и ни к чему, — согласился Устин. — Да ведь от правды куда уйдешь? Ну ладно, говорю, Бог тебе судья. Я сейчас о другом — о Фроле Курганове. Если заметил, он меня тоже не особенно жалует. А уж вы то с ним и вовсе... Ну чисто как собака с кошкой: одна заурчит, проходя мимо, вторая — спину дугой, волос дыбом. Только-только не вцепятся друг в дружку... — Знаешь же, из-за чего, — глухо уронил Большаков. — Так ведь дело страдает от этого. Фролка — он мог бы и бригадиром и кем хошь. А он до войны навоз из-под лошадей чистил, после войны тем же занимается. Конюшить любой может. — Заведующим конным двором поставим. Я к нему ничего не имею. — Кто вас разберет! — покачал недоверчиво головой Устин. Захар Большаков смотрел, как мелькают цветущие, густо запыленные подсолнухи по бокам дороги. Иногда Устин от нечего делать сшибал их кнутом. Но если удар приходился неточно, подсольгух только вздрагивал, стряхивал с себя облако пыли и, сразу вспыхнув желтым цветом, качался в нем, как солнышко в сером тумане. — Пробовал я как-то поговорить с Фролом... об этом, об ваших отношениях, — опять начал Устин. — А он окрысился: «Мне с ним детей не крестить!» С тобой то есть... — Зря говорил, — буркнул Захар. — Да не дело же это, Захарыч, — повернулся Устин всем телом к Большакову. — Ну, были бы помоложе, можно подумать — все еще из-за девки идет дым, из-за этой Стешки... Тут еще понятно. А сейчас ума никто не приложит... Долго безмолвствовал Захар. Он пытался понять, сообразить, вспомнить что-то. Что? Да, вот что: были ли в голосе Устина злорадные, торжествующие нотки?! Вроде не было!.. Вроде не было. Но все равно, все равно — каждый подсолнух вон пытается заглянуть ему, Захару, в лицо своим единственным черным, страшным глазом с черными лепестками-ресницами. — Он не девку отобрал у меня... жену, — тяжело проговорил Большаков. Устин не пошевелился даже, как-то затих. Он больше не сбивал кнутом пыль с подсолнухов. Только когда уже приехали в деревню, сказал чуть слышно, не поднимая глаз: — Ты прости меня, Захар, если по неуклюжести своей живую рану задел. Забылся я. Да и давно это было, думаю — зарубцевалась уж... Несколько недель потом Морозов хоть и не говорил ничего, но при встречах с Захаром опускал виновато глаза. Большаков вынужден был сказать ему: — Да ладно, Устин, чего уж... Не за всякое слово судят... А про себя Захар опять думал: «Нет, душевный мужик, не камень, чего там. Весь на виду...» И Захару стало неловко. Будто его уличили в чем-то нехорошем... Не знал Захар, что примерно недели за полторы до того, как пришлось ему с Устином возвращаться с поля, Морозов так же вот ехал этой дорогой вместе с Ильей Юргиным, так же сшибал кнутом черные, запыленные подсолнухи. Ехали почти всю дорогу молча. Но когда один из подсолнухов, срезанный плетью, покатился на дорогу, под колеса, Илюшка Юргин, этот визгливый и глуповатый, по мнению зеленодольцев, «Купи-продай», вдруг сказал негромко и осторожно: — Как бы твоя головешка, Устин, вот так же не покатилась... — А твоя? — еле слышно спросил Устин. Он не обернулся, только перестал сшибать подсолнухи. — Дурак! Моей персоной никто пока не интересуется. — Так и моей вроде тоже. — То же, да на варежку похоже... Захар-то все косится вон. Да еще Филимон поглядывает то с одного боку, то с другого. Неужели не чуешь? Устин не отвечал, только причмокивал беспрерывно на лошадей. Юргин поежился от холода и продолжал: — Я ить к чему? Кладка через речку качается-качается, да придет время, переломится. Зябко мне становится год от году. Я хоть в эту войну честно, потихоньку в обозах проболтался. А ты-то, однако... — Не ори! — крикнул Устин, хотя Юргин говорил и так негромко. — Тут хоть ори, хоть не ори, а ниточку от клубочка если потеряли где... хоть в ту, гражданскую войну, хоть в эту... да ежели она в руки кому попалась... Морозов тоже невольно поежился при этих словах, но промолчал. — Не думал я как-то об этой ниточке, а теперь вот все чаще и чаще, особенно ночами, — признался Юргин. — А тут еще Захарка косится... Морозов сшиб подряд два подсолнуха, подстегнул лошадь. Она рванула, но метров через пятьдесят опять потащилась шагом. — Только баба блудливая загодя вожжей никогда не чует, — сказал Морозов и сшиб еще один подсолнух. — Ну-ну... А то я смотрю — и ухом не ведешь, — с облегчением уронил Юргин. Морозов только усмехнулся: — Как говорится, хитер татарин казанский, да хитрей его астраханский. Не знал Захар об этом разговоре, а то бы понял, конечно, что на виду-то у Морозова только одна борода. Прошло время, полетели с мотавшихся под ветром деревьев желтые листья. И Морозов однажды спросил у Юргина, когда они присели покурить в затишье за стенкой скотного двора: — Как Захар-то? Не косится? — Успокоился вроде. Талант у тебя просто, Устин. Да надолго ли? Покурили, молча затоптали окурки, чтоб не раздуло ветром огня. — Ты, Илья, вот что... — сказал Морозов раздумчиво. — Брякни где-нибудь перед отчетным собранием: не сменить ли, мол, председателя нам? — Зачем тебе? Сам, что ли, хочешь на место Захарки стать? — А ты попробуй на собрании выдвинуть меня. — Да объясни в самом деле?! — вконец опешил Юргин. — Объяснить? Долгое объяснение будет. А коротко так: лапоть только на обе ноги сразу плетется, а сапог — каждый для своей ноги шьют... Об этом тоже не знал Захар. Иначе совсем по-другому повел бы себя, когда перед самым отчетно-выборным собранием Филимон Колесников вдруг сказал Большакову: — Ох, Захар, а что, если мы, паря, на ходу спим? С Егоркой Кузьминым сейчас в коровнике чистили. Илюшка Юргин с Антипом отвозили навоз в поле. Вот Никулин грузил-грузил — да матом: сколько, дескать, можно человеку в навозе копаться! «Большакову что — сидит себе в теплых кабинетах, распоряжается: „Привезти сена, почистить коровник...“ Сам почистил бы, так узнал, чем краюха хлеба за ужином пахнет». А Юргин: «Это верно, воду если не менять в кадке — протухнет. А за Устина бы весь народ руки поднял. Тот мужик справедливый, антилегентных, можно сказать, людей не пошлет навоз чистить...» — Ну и что? — нахмурил брови Захар. — А мимо Фрол идет: «Так чего языки тут чешете? На собрании их и развяжите во всю длину...» Сам усмехается своей усмешечкой: не поймешь — совет дает али в самом деле смеется. — Пусть болтают, — уронил Большаков. — Придет время для замены — умные люди в глаза скажут. — Гляди, гляди, Захар! — еще раз предупредил Колесников. Об этом же через день или два заговорила Наталья Лукина, беспокойно поглядывая в окно конторы, будто боялась, не подслушивает ли кто с улицы: — Слух идет по деревне нехороший, Захар Захарыч... Люди не знают, что и думать... — Пусть на собрании и выскажут, что думают, — ответил Большаков и ушел, оставив женщину в недоумении. Но в голове у Захара все же зашевелились прежние мысли: «Неужели...» Однако на собрании дело приняло совсем другой оборот. Едва Илья Юргин встал и, оглядываясь беспрерывно то на Антипа, то на Фрола, спотыкаясь на каждом слове, стал вносить предложение избрать председателем Морозова, в зале установилась полнейшая тишина. Мертвая, неловкая тишина стояла, когда Юргин сел на свое место. Все ждали: что же будет дальше? А дальше встал сам Устин Морозов, хотя ему никто не давал слова. Покашлял и произнес: — Ну что же... По-разному высказываются люди, кто как думает и кто как умеет, — начал Устин. Голос его, чуть простуженный, смущенный какой-то, затих в конце длинного школьного коридора — более просторного помещения для собраний в колхозе еще не было. — За умение тут не спрос, а за ум каждый в ответе! — крикнул с места Анисим Шатров. А Морозов погладил бороду, оглядел все собрание, остановил на секунду взгляд на Юргине и подтвердил: — Так... — И усмехнулся. — А ежели ума как раз и нету? Ежели у него голова хоть и не с дыркой, а свистит... Зашевелились теперь люди, заметался говорок. Юргин привстал было, замотал руками, но Устин осадил его: — Уже высказался, сиди! Ты что думал, в ладоши бить тебе будут?! — В панфары! — крикнул кто-то через весь коридор под общий смешок. — Ты оскорбление человеку вслух не производи! — закричал тонко Антип Никулин. — Мы без твоего произведения в аккурат... Народ знает... Народ засмеялся еще пуще, не дав закончить Антипу свою мысль. — Я так думаю: не след нам менять председателя и на дюжину таких, как я, — отчетливо сказал Устин Морозов. — А то цыган доменялся вон — осталась одна уздечка. Хоть в руках носи, хоть на себя надевай... Раздались было даже аплодисменты, но Устин вскинул голову, свел сурово брови: — Чего еще!! Не артист... — И сел на свое место. После собрания Захар, шагая вдоль улицы рядом с Колесниковым, сказал: — Видал? Стареем, однако, мы с тобой, Филимон. Мерещится, как старухам, в каждой бане черт. Сзади ковылял со своим костылем Анисим Шатров. Колесников только вздохнул при этих словах председателя, а Шатров вставил вдруг: — Старухи хоть знают, где черти водятся, а где ангелы. — Вот как?! — остановился Большаков. — Может, и ты знаешь? — Я не старуха вроде, а пока штаны ношу, — обиделся Анисим и свернул в переулок, к своему дому. Как бы там ни было, но прежние мысли об Устине уже не тревожили Захара, как раньше. Да, по совести сказать, не было у Большакова лишнего времени, чтоб думать об этом. И вот сегодня, после разговора со Смирновым, они пришли к нему снова...
- По телевизору говорят, что жестокость это плохо... - Не жестокость, а жесть и кость. Потому что жесть ржавеет, а кость ломается...
Книга Анатолия Иванова "Тени исчезают в полдень" А также немного Устина-Кости, Фрола, Анисима и Меньшикова. Вырезки взяты из разных временных отрезков и положений героев. Одни с партизанской войны, другие из прикрытия в деревне...
На фото Устин Морозов, Илья Юргин, Фрол Курганов
*** Фрол стремительно шагал к Юргину. Но постепенно замедлял и замедлял шаги, так как ему еще в избе Овчинникова стало уже ясно, откуда идет слух о нем и Клашке. Возле невысокого, в девять венцов, но огромного, всего три года назад отстроенного дома Илюшки Юргина Фрол остановился и задумался. К действительности его вернул скрип колес. Юргин подвез к своему дому бричку зеленого, пахучего сена. — Чего тебе тут? — спросил он сверху. — Откуда это? — не отвечая на вопрос, кивнул Фрол на бричку. — Где сумел накосить? — Сумеешь тут! — И Юргин выругался. — Все лето, как каторжник, под дождями гнил. — Каторжник? — усмехнулся Фрол. — Ты мне-то хоть не кричи об этом в ухо. Юргин соскочил с воза, долго и молча глядел прямо в лицо Фролу. — Вон что! — разжал наконец губы Юргин. — Сам допер? — О чем? — спокойно спросил Фрол. — О том, что ты Илья-юродивый, об этом давно догадался. — Вон что!! — опять насмешливо и вместе с тем зловеще протянул Юргин. Открыл ворота и, взяв лошадь под уздцы, завел бричку с сеном на двор. Фрол зашел следом, сел на какой то ящик, валявшийся на земле. Развязав бастрык, Юргин залез на воз и принялся сметывать сено. — Про Клашку-то... со чьих слов наболтал Андрону? — спросил Фрол. Юргин перестал сбрасывать сено, сказал: - Коль ты догадливый такой, чего спрашиваешь? — Не притворяйся, сволочь! Устин Морозов это тебе... — Вот что я скажу, Фрол Петрович, — перебил его Илья. — Догадалась было телушка, зачем хозяин с ножом в сарай зашел. Да поздно уже было... Фрол невольно поднялся с ящика. — Вот так, — усмехнулся Илюшка и опять принялся за работу. *** Примыкали к Филькиной банде неизвестно какие люди, скрывавшиеся до поры до времени в лесочках и степных балках Неизвестно, когда и где они отставали или погибали в стычках с красноармейцами. Только его, Костю, да Филиппа Меньшикова, да Филькиного сотоварища Тараса Звягина, который одновременно являлся денщиком и правой рукой атамана банды, щадили пули и шашки. Зато они-то никого не щадили. Темными ночами, а иногда и днем врывались в села и поселки, стреляли детей и женщин, рубили стариков, кидали гранаты в окна, поджигали дома и скакали прочь. Филька любил устраивать ночные попойки у костра и под каждую стопку рубить пленных красноармейцев. Их специально берегли для этой цели, иногда таскали за собой по целым неделям. Потом привязывали к деревьям, раскладывали костер, усаживались вокруг огня. Начинал Филька всегда сам. — Ну, разливай, — приказывал он Тарасу, кивая на кружки, вставал, подходил к пленному с обнаженной шашкой... У Фильки это называлось «воспитывать сосунков», у Звягина почему-то — «сыграть в панфары». — Давай, давай, сосунок мамкин! — орал затем Филька ему, Косте. — Привыкай, волжанин, не опозорь отца! Нас с твоим отцом этому делу Матвейка Сажин обучил. Ха-ароший был человек наш командир, Матвей Парфеныч Сажин, да голову сложил, так и не успев жениться. Вот, брат, как жизнюха складывается. Живешь и не знаешь, что наперед подойдет — свадьба со звоном или гроб с музыкой. Твой-то отец свадьбу успел сыграть, даже тебя народить да вырастить. Словом, просил он перед смертью Матвейкину науку тебе передать... Сперва ему, Косте, было страшно, а потом привык. Тарас Звягин ведал всеми продовольственными делами. Когда остальные Филькины головорезы носились по улицам той или другой деревни, крошили, как капусту, людей, Тарас умело опустошал погреба, выгребал сусеки с мукой, грабил лавки, к которым он питал особое пристрастие. На второй или третий день пребывания Кости в Филькиной банде помощник Меньшикова вытащил из мешка новенький котелок, точь-в-точь такой же, какой Жуков видел на бритой голове самарского винозаводчика. — Купи, слушай... — предложил Звягин вдруг, странно пошевеливая широко оттопыренными ушами, — Недорого возьму. — Зачем мне? — удивился Костя. Но вскоре перестал удивляться. Тарас каждый день кому-нибудь что-нибудь продавал, менялся, давал на подержание вещи за некоторую плату и т. д. Вещи ему обычно не возвращали, долги не отдавали, он ходил и хныкал, требовал, однако тут же, если просили, давал под небольшой залог новую вещь или ссужал деньгами. И самое главное — вел в растрепанной тетрадке строгий учет всех своих торговых операций. Оказывается, Тарас был из деревенских лавочников. Пристрастие к торговле, как он признался сам, обнаружилось у него с детства. Но только перед революцией он сумел открыть небольшую лавку. Дело повел настолько умело, что через год все деревенские мужики, как сейчас Филькины головорезы, были у него в неоплатных долгах. В семнадцатом году со Звягиным произошло то же, что и с ними, Жуковыми. Однажды Филипп Меньшиков сказал: — Вот что, Жуков Константин... молодой ты, да поспел уже, однако. Быть тебе отныне моей правой и левой рукой вместо Тараски. За храбрость. Так и отец твой завещал. Тоже хороший был мужик, крепкий... Под стать Матвею Сажину. (Константин Жуков - Устин Морозов) *** В конце апреля 1919 года Красная Армия перешла в контрнаступление, и на степных просторах Заволжья, под Бугурусланом, Бугульмой, Белебеем были наголову разбиты отборные колчаковские войска. Они откатывались все дальше и дальше на восток. Филькина банда быстро таяла. Остатки он увел за реку Белую. Но здесь они наткнулись на какую-то красноармейскую часть. Фильку Меньшикова, его, Костю, Тараса Звягина с остатками их отряда загнали в топкое болото, из которого не было выхода. — Все же посмотрим, может, тропинка какая есть, — сказал Филька, когда наступил вечер. — Вы, ребята, отстреливайтесь, если красные сунутся. До света-то вряд ли осмелятся. А мы с Костей пощупаем все же тропинку. Нащупаем — за вами вернемся. — Утонете, засосет, — жалобно проговорил Звягин. — Веревкой свяжемся на всякий случай. — Все равно засосет обоих, — еще жалобнее промолвил Звягин. И зашептал горячо ему в ухо: — Я ведь, как и ты... сколько раз чуть под панфары не загремел. Филипп, слышишь, Филипп? Оно и хватит вроде... — В самом деле, Филипп, — проговорил он, Костя. — Кто провалится в трясине — вдвоем-то легче вытянуть. — А, черт! — выругался Филька. — Айда с нами, ладно! Вот веревка, обвязывайся вокруг. А вы, ребятки, в оба глядите. Тарас тотчас вскочил, бросил за спину вещевой мешок, с которым никогда не расставался. «Ребятки» остались глядеть, а Филька, Тарас и он, Костя, ушли в темноту, в глубь болота. Филипп Меньшиков, к удивлению, шел по зыбкой трясине смело и быстро. Никто из них ни разу даже не провалился. Через полчаса остановились среди кочек и чахлого кустарника. Там, за кустарником, была чистая вода, и в ней, глубоко-глубоко, тлели россыпи звезд. Меньшиков нарвал сухой травы, привязал к палке, поджег и принялся махать этим факелом. Помахал, бросил в воду и только тогда сказал: — А вы думали, Филька горазд только вино жрать да головы рубить? Зря я, что ли, к этому болоту пятился? Помирать мне рано. У меня в Сибири хозяйство. Как там Демид, брательник мой, хозяйствует? Жив ли еще? Послышался скрип уключин, из темноты, как голова неведомого болотного чудовища, выпялился нос лодки. Лодочник, закутанный в дождевик с капюшоном, молча ждал, пока все трое залезли к нему в лодку. Потом так же молча передал Фильке весла. Меньшиков быстро выгреб на простор. — А остальные? — спросил Костя. — Перебьют ведь их завтра утром. — Жалко, конечно, ребяток, — вздохнул Филипп, — да всех-то не поднимет эта посудина. (Как мягким местом Илюшка чуял, что Меньшиков их бросит и, буквально, выпросил себе мечто в лодке! За что ценю!) *** В комнату не вошел, а вбежал Илюшка Юргин, скинул шапку, шмякнул ее об стену, стараясь попасть в торчащий, толстый как палец, гвоздь. Шапка глухо стукнула, приклеилась к стене, точно была насквозь пропитана клеем. — Лежишь?! — крикнул он, бегая по комнате. — Ну лежи, лежи! Послушай, что я тебе скажу... Не про коня, которого ты загнал, не про... — Вот что, друг «Купи-продай», — перебил его Устин, не вставая с постели. — Послушай наперед ты меня. — И бросил жене: — Пойди там скотину глянь... Пистимея вышла, Устин заговорил тихо, будто рассуждал сам с собой: — И как это я, старый дурак... Как ты сумел уговорить меня... скрипучим своим голосом... забыть про те стожки в Мокром логу? — Так ведь чуял я — взыграет ноне сено... — плаксиво оправдывался Юргин. — Все выжидал. — Выжидал?! — Устин встал с кровати. Растрепанный, в рубахе навыпуск, быстро заходил по комнате. — И выждал! Дождался!! Что теперь делать? Чего Захару говорить?! Задохнешься когда-нибудь от жадности, раздуешься и лопнешь, как пузырь с гноем. — Но, но! — выкрикнул Юргин, и в его голосе прозвучали вдруг угрожающие нотки. — На равных играем. У пса вон тоже четыре ноги. Передние пусть твои, я не спорю. А отруби-ка задние ноги — и передние не побегут. — Не побегут? У пса, значит? — Я так... Слова для меня без весу и цвету. Я к примеру, что на одинаковых правах мы... В смысле — живем одинаково... Устин скривил губы и лег на свою кровать. Лежал долго и все молчал. Илья ерзал на стуле, кашлял в маленький кулачишко, такой маленький, что казалось, и ложку-то во время еды Юргин, наверное, держит с трудом. — Чтоб наклал воз сена да свез на ферму, — вяло сказал Устин. — Не-ет, хе-хе... — протянул Юргин. — Откуда оно у меня, лишнее-то? — А я говорю — отвезешь! — повысил голос Устин. Юргин помедлил и спросил: — Дык как же? Непонятно мне. — Чего? — Овчинников же первый завопил по деревне: «Сомневаюсь, чтоб законно это! Народ Захарка обирает...» — Ну? — А он тебя всегда правильно понимал. Я, конечное дело, как всегда... на подхвате. Долго Устин Морозов лежал с закрытыми глазами. И начал говорить, так и не открыв их: — Народ... Народ-то вон возит и возит сено. Скажи Андрону — пусть заткнется. — И Устин тяжело вздохнул. — Вот так. Вези, вези, ничего. Не последний день живем... — Ладно уж. — Ага. А теперь — что там у тебя? — Дык что. Оно тоже невеселое. Я ить тоже, говорю, не молчал, как и Андрон... А Шатров Аниська вчерась: «Примечаю я — звонит колокол, а люди не крестятся...» Я так и открыл рот... Устин при этих словах повернулся к Илюшке. — Наскрозь он видит, колдун старый, поверь мне! — продолжал Юргин. — Уж ты поверь! И этак аж пробуравил меня глазищами. Не такой, мол, ты придурок, как притворяешься, али как Антип вон. Тот-то конечно. Я так и ждал, что спросит: «Со чьих это слов звоните с Андроном, кто за веревочку дергает?» — Так, — вымолвил Устин. — Еще что? — Значит, не понимаешь? — крутнул куда-то за окно головой Юргин. — А вдруг он, старичишка тонконогий, не этими намекательными да туманными словами... вдруг он прямо брякнет? А? Загремим тогда под панфары... — С чего он брякнет? Об чем... — начал было Устин, но умолк на полуслове, задумался. «Об чем...» Действительно, не о чем вроде бы говорить старику. Но ведь тоже всю жизнь смотрит с какой то ехидной усмешечкой, будто знает, что корчится он, Устин, как нa огне. Что же, может, и догадывается, чует. Ведь не из голытьбы он, сам из нашего брата. Потому и чует. Странно только, что никогда ничего не спросит, не вступит в разговор. Что это за человек, Устин так и не мог понять До сего дня. Самая длинная беседa между ними состоялась лет тридцать назад, когда Устин только приехал в Зеленый Дол. Помнится, начал Устин жаловаться ему, в надежде найти сочувствие: вот, мол, приняли в колхоз, а сами сторонятся... — Приняли — живи, — сказал Анисим, ухмыльнулся с каким-то одному ему понятным смыслом и пошел прочь. А потом изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год повторялось одно и то же. Сойдутся ли вместе в конторе, на общем ли собрании или еще где — глаза старика обязательно обшарят его, Устина, с ног до головы, ползают и ползают по лицу, пока он не взглянет. Анисим тотчас отвернется и при этом непременно спрячет в уголках губ усмешку. Но за всю жизнь, кроме тех двух слов, не сказал ему ничего Шатров. И сам Устин тоже на беседу больше не напрашивался. Остерегался, что ли... Юргин, кажется, понимал, о чем думает Устин, промолвил: — Вот то-то и оно-то. Молчишь? Ну, молчи. А я... Мне-то ведь недолго. На лодочку, прямо днем, будто на рыбалку, да и вниз по Светлихе. А там — ищи-свищи. — Не сучи ногами, — устало попросил Устин. — Куда ты, к дьяволу, убежишь! Везде достанут, знать бы вроде пора. — Это как так? Тогда-то и... придет момент. Тогда-то и всамделе засучим ногами, как тараканы на иголке. Или хлестанем себя намертво, как эти... скорпионы. — Кто-кто? — Твари такие живут на земле, пишут в книжках, скорпионы, с жалом на хвосте. Если поджечь кругом них травку, так они помечутся туда-сюда да жалом этим и звезданут себя. Не-ет, я на лодочке... — Замолчи, сказал! — опять сорвался Устин с кровати. — И забудь про лодочку... Тоже мне, беглец нашелся!.. Он стоял перед Юргиным взлохмаченный, мокрый, багровый, точно выскочил из жаркой бани. Юргин метнулся к стене и попятился к дверям, нашаривая одновременно свою шапку. — Что ты, что ты, в самом деле!.. Никуда я не поеду, не побегу... никуда... Устин словно удовлетворился этим обещанием, опустился на кровать. Взял за угол подушку, вытер ею лицо. И сказал чуть жалобно: — Шатров, сдается мне, не брякнет. Давно уж брякнул бы, если... — Устин еще раз вытер подушкой лицо. — Тут другие пытаются наскрозь проглядеть. Других опасаться надо. Те уж брякнут так брякнут, если проглядят... — Да кто? — Не знаю, — ответил Устин. — Много их. Кругом они. Ступай. Когда Юргин хлопнул дверью, Устин помедлил немного. Встал, закрыл двери на крючок. Снова сел на кровать, опустил голову. Потом встряхнулся всем телом, как собака, выскочившая из воды, и стал думать, отчего он взорвался вдруг, отчего чуть не схватил Юргина, чуть не переломил его надвое. «Засучим ногами, как тараканы на иголке». Вот-вот, давно уже, давно он, Устин, чувствовал что-то такое, что и словами не выразить. А Юргин выразил, точно в десятку, в яблочко прямо, сволочь, влепил... Вот именно он, Устин, как таракан на иголке перед Большаковым, перед Колесниковым, перед Корнеевым, перед Шатровым. И даже перед этой свиристухой Анисимовой внучкой. А теперь вот перед Смирновым еще... Да мало ли перед кем! Вот тебе и слова без весу и цвету. Хотя он, «Купи-продай» этот, всегда умел выражать главную суть. Сорит-сорит словами и вдруг вывалит.
- По телевизору говорят, что жестокость это плохо... - Не жестокость, а жесть и кость. Потому что жесть ржавеет, а кость ломается...
Вот оно как...судьба может повернуть! Любимый русский сериал и любимая книга А. Иванова. Только в этом сериале я всё же люблю плохих парней: Фильку Меньшикова, Илюшку Юргина (Тараса, Купи-продай), УстинаМорозова (Константина Жукова) и Анисима Шатрова Вон чё отрыла на ютубе. Песня - жесть))) Автор Fufel008.
- По телевизору говорят, что жестокость это плохо... - Не жестокость, а жесть и кость. Потому что жесть ржавеет, а кость ломается...
Дэрочка, моя дорогая Дэрочка...её больше нет! После просмотра 19 серии 4 сезона, считаю, что пара Дэн и Блэр ушла внебытьё Все дэровцы рыдают и я в том числе. Потому, как полагала, что у них будет что-то большее, чем просто поцелуй, в котором Би поняла, что любит одного единственного Чака и никого кроме него и ещё один - фальшивый поцелуй! Я думала, что они хотя бы переспят, блин! Но, увы, мои фантазии оказались интереснее фантазий сценаристов Сплетницы... а я так ждала этот месяц Дэр и Черены, которая мне тоже не перестаёт разбивать сердце... Автор DefiningBeautyNet